yarkevich в Текст для московских властей как тест-проверка на педофилиюГОД РЕбЁНКА
Во мне проснулся педофил. До этого он спал, и крепко спал, пушками его разбудить было нельзя, спал мой педофил как дитя, но вот – проснулся!
ЮНЕСКО объявил наступающий год годом ребенка. Нет, меня филантропия ЮНЕСКО ни к чему не обязы-вала, я всегда ненавидел детей – они злы, плаксивы, постоянно кричат, чего-то активно требуют, скверные политологи, хотя и отдают политике много времени, и очень напоминают своих мам – русских женщин, а одного этого уже достаточно. Ведь русские женщины – сплошное Божье наказание!
Тут-то я и познакомился с Петей. Петя, где мне взять суффиксы и падежные окончания, чтобы обли-зать твое имя? Петечка – так говорят слюнтяи, когда хотят приласкать таких же слюнтяев; Петюшка – так обзывают друг друга в зоне козлы; есть еще Петюнчик – но это для выживших из ума наркоманов. Пусть Петя будет для меня только Петей; дело не в имени, дело в годе.
Стоял сентябрь. Доллар стремительно рос вверх, и было любо-дорого смотреть, как он ебет рубль, за-сидевшийся в неисправимых девственниках. Каза-лось, еще немного и от рубля останется только последнее прости, выебет его доллар совсем, выебет и не пожалеет, но у рубля завелись поклонники, и рубль еще пытался, каждый день падая на много позиций, настаивать на своем. Что было, если бы рубль мог говорить? Ведь это был бы не полноценный монолог, а сплошной стон, мучительный и без конца! Прекрасно, что заебанный русский рубль был напрочь лишен дара речи.
Меня позвали на детский день рождения. Есть та-кой обычай в московских семьях – пить по детскому случаю. Сначала все как бы поздравляют ребенка, суют ему в зубы шоколадку, затем ребенок посылается к черту спать, а взрослые спокойно напиваются. На все притязания ребенка, что вот сегодня, раз праздник-то, можно и подольше не поспать, взрослые суки смеют-ся! Жалко ребенка! А ЮНЕСКО как всегда прав – русские дети отвратительны, но русские взрослые еще хуже. Пора давить русских взрослых во имя взрослых детей.
Петя не был сыном хозяев, Петя был соседский мальчик.
Он только что перешел в старшую группу детского сада, поэтому отличался умом, точным глазом и бле-стящим знанием жизни. Что с тобой, Петя, было до этого, что будет потом – не знаю и знать не хочу, слава Богу, ты мне достался в самый пик своего расцвета.
Так повелось в России, что слишком тонка грань, отличающая педофила от непедофила. Вроде еще вчера тебя интересуют только женщины и лошади, ну еще кони, а сегодня тебе абсолютно все равно, что женщины, что лошади, что кони – сегодня тебе нужен только Петя, и ты уже не спишь по ночам, вспоминая, как он грохнулся на пол и порвал новый японский комбинезончик.
Петя мне понравился сразу. Одна потрескавшаяся кожа на носу дорогого стоила плюс невыразимая тос-ка в глазах от сложности бытия. Худенький был Петя, грациозный – не то что некоторые! К тому же он чем-то неумолимо напоминал знаменитого эпилептика царе вича Дмитрия, погибшего совсем молодым. Среагиро-вав на Петю, я тут же поправил ему выбившуюся из-под комбинезона рубашку и отнял у хозяйского сына все подаренные шоколадки – тоже ради Пети. Я рас-сказывал Пете разные смешные истории, например, о том, как падает русский рубль, и из области культуры. В конце вечера я посадил Петю к себе на колени и по-трогал ему живот сквозь комбинезон.
Уже ближайшей ночью мне приснился Петя, и у меня свело яйца любовной судорогой. “Какой член пропадет, - расстроился я, - силен, строен, весел, ми-лым домашним розыгрышам и шуткам также не чужд, - но тут же порадовался за ребенка, - как повезло Пете!”.
Жизнь в России – совершенно жуткое испытание. Тем более для нас, молодых начинающих педофилов.
Ведь по отношению к нам, молодым, да еще в придачу и начинающим, педофилам, Россия всегда вела себя свиньей. Нас не жаловал царь, от нас отво-рачивались Сенат и Верховный Совет. Особенно нам доставалось весной – когда начинается круговорот пизды в природе. Но и осенью было не лучше – нас за версту объезжали русские тройки, зимой же нас боль-ше других терзали холод и гололед, а летом комары и разбавленный квас. Словом, мы меньше остальных защищены от всех превратностей русской жизни; именно нас сверх меры кусают гадюки и осы бюро-кратии.
Но вся эта преамбула не означает, что я не стонал по ночам, когда мне стало казаться, что Петя уже мой! Притом я совершенно не понимал, что такое конкретно «мой» и как держать себя с ребенком. Нам, горячим и неопытным педофилам, все нужно объяснить, все по-казать…
На первое свидание с Петей я принарядился, бо-лее того – я вырядился. Черная кожанная куртка, лю-бимая униформа московкой шпаны, палевый спор-тивный костюм – как к ним шли мои густые брови и слегка подправленные краснм карандашом губы! Ух-ватки педерастов я всегда презирал, но все-таки по-ложение обязывало.
Лопнуло первое свидание! Я всего лишь подгля-дывал за Петечкой – я не удержался и стал называть его так по примеру слюнтяев – в многочисленные от-верстия желто-ядовитого забора детского сада, за ко-торым шумели и барахтались его дрянные ровесники, налево и направо завидуя. Я завидовал России, по-скольку Петя был ее гражданином и она в любой мо-мент могла с ним сделать все что угодно. Я завидовал Петиным друзьям, всегда имевшим право его безнака-занно тискать и толкать. И еще я завидовал толстоко-жей девочке, что, мило болтая о разных детских глу-постях, писала, и не только писала, в соседний с Петиным унитаз в одно и то же время. Общие туалеты в детских садиках являются причиной неизменных страданий для каждого уважающего себя педофила. Это потом дети подрастут и разбредутся по разным странам и помещениям.
Где зависть, там и ревность, и она тоже пришла – я немного ревновал Петю к подушке, которая прини-мала его сопли во время тихого часа. Я сам хочу быть твоей подушкой, Петя, и твоей Россией! Поверь, у меня на это вполне хватит сил.
Зависть, ревность и легкий вуайеризм оказались приметами первого отрезка нашего совместного с Петей существования – периода тихого счастья. Дальше стало хуже. Потому что для нашего брата педофила встреча с отцами наших любимых детей всегда сплошной кошмар. Мой вариант не явился исключени-ем.
Возвращаясь домой в октябрьскую серую ночь, я как всегда думая о Пете, наткнулся на здорового во-нючего мужика, который, икая и шатаясь, поманил ме-ня к себе. Выросший в обстановке наследственного уважения к быдлу, помойкам и прочим грядущим ха-мам, я беспрекословно подчинился. Мужик ласково погрозил мне пальцем, икнув прямо в лоб: “Ах ты, пе-дофилка упорная!”. Так в мою жизнь вошел Петин отец – работяга, забияка, алкоголик, но, в принципе, далеко не самый худший русский образец.
Он занимал у меня деньги на водку, потому что не для того он, значит, своего Петьку растил, чтобы раз-ные педофилы теперь на него бесплатно глядеть мог-ли. Мне было не жалко денег. Просто мы, педофилы, по ночам кричим и вскакиваем, вспоминая наших де-тей.
И потом мне совсем не хотелось, чтобы Петина участь была похожа на судьбу Илюшечки, который родился в одном старом русском романе, потом долго болел и умер. Отец Илюшечки тоже был алкоголик, и я, прекрасно помня эту жуткую историю, терпел, как Петин отец пил у меня в доме и спал на моем диване. “Раз пошел в педофилы, - уговаривал я себя, - так терпи! Такая наша доля”. Над диваном я повесил портрет Илюшечки. Портрет отец Пети вскоре пропил, выдав Илюшечку за какого-то знаменитого русского мальчика.
Отцы – что! Отцы это еще ничего! Помимо отцов есть и другие родственники… Вскоре меня нашла и Петина бабушка. “Ах ты, педофелюга проклятая! – на-бросилась она на меня, когда я глухим ноябрьским вечером грыз не то ручку, не то деревяшку, вообра-жая, что это мой Петюшка – я еще больше не удержал-ся и стал звать его как в зоне козлов. – Ты зачем, пога-нец, на внучка моего нацелился? Сталина на вас пе-дофелюг нет!”.
Дальше я стал вместо бабушки ходить в магазин за продуктами, пол в квартире мыл теперь тоже я. За это мне позволялось почувствовать маленькие педофильские радости – покормить Петю с рук в присутствии бабушки популярными шоколадками “Марс” и “Сникерс”. Петя требовал все новых шоколадок и постепенно из ласкового и покорного олененка превращался в толстое и угрюмое создание; Перин жир был для меня вполне оправдан. Кушай, Петя, кушай!
Я ждал, что со мной сделает и чего потребует Петина мама, но на мое счастье ее два года назад забрали ангелы. Ведь троих родственников я бы уже не по-тянул, силы педофила не безграничны.
Весна не принесла России облегчения. Рубль продолжали ебать, в политике же происходили вещи одна хуже другой. Мне так и не удалось остаться на-едине с Петей – бабушка терзала меня по хозяйству, а Петин папа перешел на джин с тоником. Я разрывался как мог, а тут Петя полюбил мороженное “Пингвин”, что здорово ударило по моему и без того скромному бюджету. “Я такого симпатичного педофила ребенку нашла”, - хвасталась Петина бабушка соседкам.
Как и полагается в приличной семье, мы в вос-кресенье с утра пошли гулять. Уикенд удался на славу – меня затащили на митинг, где русский народ был все еще без ума от Ельцина. Петя вместе со всеми кричал “ура” и бросал в воздух “Сникерс”. Когда я по-пытался незаметно обнять Петю, бабушка ударила ме-ня по рукам. Загнанный и охуевший, я бросился за помощью к русской литературе, хотя, конечно, тоже нашел куда!
И вот я снова на похоронах Илюшечки. Хороший был мальчик, но до Пети ему далеко. Ничего. Петюнчик, - я уже полностью сдался и называл ребенка, пользуясь сленгом бывалых наркоманов, - прорвем-ся, сейчас не девятнадцатьй век, на дворе должно найтись место консенсусу, надежде и хэппи энду.
Год продолжался под знаком Пети. Как х...с горы, на город скатилось лето. Петя теперь даже близко не напоминал царевича Дмитрия; он стал похож на гибрид юного Кагановича и разбалованного поросенка. От Пети дурно пахло, и он уже два раза прикладывался к водке.
Я худел на глазах. И Петины родственники сидели на шее, да и судьба Илюшечки не давала покоя все больше. Жалко было мне Илюшечку, так что даже ста-рый роман я засунул далеко на антресоли! Илюшечка, мальчик мой, ангелочек такой чистенький, за что же тебя загнали в гроб черствые дяди русские писатели и злая тетка русская литература? Жил бы ты сейчас, я бы тебя, Илюха, не променял ни на какого Петьку – на хер мне нужен этот толстый Петька с его хозяйственной бабкой и сибаритом папой, слава Богу, что хоть маму ихнюю я не застал. А с тобой, Илюха, мы бы ходили в цирк, а по вечерам я стриг бы тебе ногти и мыл тебя в ванной, а отключат по причине разной х... горячую воду – тоже не беда, Илька, ведь мы бы пошли с тобой в лучшую в Москве баню, где я достану холодного пива и спасу тебя от похотливых взглядов банщика.
Бабке исполнилась какая-то круглая дата. Я принимал непосредственное участие в юбилее, готовил стол и читал поздравительный текст от имени педофилов. Потом она и ее разомлевшие подруги вспоминали свою комсомольскую юность, пели песни той поры; меня заставили играть на баяне. По случаю юбилея Петин папа украдкой разрешил мне подержать Петю на коленях и погладить у него за ушами; тяжел стал Петя, тяжел. И совсем не следил за ушами.
Иной раз мне удавалось остаться с Петей одному. Но лучше бы не удавалось! Петя никак не отвечал на мою ласку, только требовал разнообразить ассорти-мент сластей и подарков. Мимо коммерческих ларьков Петя ходил барином; я унылой тенью плелся за ним.
Петя был моей расплатой за тот несчастный сно-бизм, что не давал мне покоя. Правильно, женщину или власть любить сложно, мужчину или театр – гадко, вот и хочется чего-нибудь светлого и нежного с национально оправданным фундаментом. Да только чудес на свете не бывает, и вместо стройного деревца в конце пути тебя ждет куча навоза. Но я все ждал, что Петя перестанет быть этой кучей и вернется ко мне тем тонким и одухотворенным растением, когда я его впервые заметил.
Мне уже ничего не хотелось – только бы поскорее кончилось это лето. Что может быть страшнее лета в городе в сочетании с неразделенным педофилизмом?
Мерзкое место этот ЮНЕСКО! И чего они там беско-нечно фантазируют? Объявили бы еще, что ли, год ко-зы!
Осенью все дети идут в школу. Вот и Петя закон-чил наконец свой детский сад – и ему пришла пора пойти в первый класс, отведать все прелести русской школы. Разумеется, я искал ему форму и учебники, а по вечерам мы занимались математикой.
У бабки возникли новые грандиозные планы. Она собралась отремонтировать квартиру, а затем купить машину и огород. “Кажется, я свое отпедофилил”, - решил я.
В каждой приличной семье нужно иметь своего педофила. Каждый педофил до определенного преде-ла может заменить няньку, репетитора и баяниста. На нас, педофилах, конечно, каждый рад воду возить! Ведь на какие только жертвы мы, педофилы, не идем ради наших детей! Но нельзя спекулировать на педо-филе – тогда педофил может перестать им быть. Тем более, что я никогда не мог отличить побелку от капо-та, а циклевку от покрышки. И потом – что я буду де-лать на огороде?! Кур сажать? Или цыплят на грядке полоть?
Первого сентября мы с бабкой повели Петю в школу. Он капризничал и упирался, даже укусил меня за палец. Осторожно поглядывая на Петю, массируя укушенный палец, я недоумевал: как же я, опытный гетеросек, узнавший на своей коже пятерых советских вождей, мог попасться в сети к этому кретину и поро-сенку? Блеск глаз, скромное обаяние неокрепших мо-лочных желез, розовые детские пятна, сильная исто-рическая аллюзия – все это разом куда-то подевалось. А на их место пришла тупость набирающего себя веса. Я проклинал мой педофильский романтизм – ясно же было с самого начала, что русские дети такие же точно бляди, как и породившая их реальность. Русские дети полностью ей адекватны.
На школьном дворе собралось много детей, часть из них была ничего – тонкие, стройные и тоже кого-то напоминали. Но мне уже было все равно. Дети – лад-но, они, может, действительно, цветы и чудо, но ведь у каждого чуда есть родственники!
Я разговорился с учительницей младших классов. Именно ей мы отдавали нашего Петю. У нее также бы-ли неприятности – только что ее выгнали из стриптиза за разврат и постоянное недовольство собой; она чувствовала, что способна значительно на большее, чем мог дать ей простой стриптиз.
Чем дольше я смотрел на нее, чем сильнее в душе просыпалось что-то давно знакомое и забытое. Жен-щина еще способна, оказывается, вот так сразу, с на-лета, меня возбудить! В конце концов, если никак нельзя без любви, то лучше все-таки любить женщину, чем ребенка.
“Эй, педофелюга, - привычно окликнула меня Петина бабушка, - ребенка надо будет после уроков за-брать и покормить”. “Все, старая, - я с удовольствием плюнул ей в лицо, - нет больше вашего педофила. Теперь как-нибудь сами”.
Бабушка заохала, обещала оставить нас с Петей одних на всю долгую московскую ночь. “Что вы де-лаете сегодня вечером?” – спросил я довольно неуклюже учительницу, лихорадочно вспоминая, как надо приставать и ухаживать. «Что скажете», - легко согла-силась она. “Тогда, - обрадовался я, - я вас приглашаю на поминки по одному милому педофилу”.
Ну вот и все, мой педофил! Спи, моя радость! Ты славно поработал, но быт и проклятая страна съели тебя, так что спи спокойно и крепко, больше никто не посмеет тебя разбудить.
ЮНЕСКО не успокаивался и объявил следующий год годом Андрея Рублева – вероятно, я рано радовался.
И я задумался о многочисленных ловушках и подножках, которыми вечно грозит эта великая дура культура.
Во мне проснулся педофил. До этого он спал, и крепко спал, пушками его разбудить было нельзя, спал мой педофил как дитя, но вот – проснулся!
ЮНЕСКО объявил наступающий год годом ребенка. Нет, меня филантропия ЮНЕСКО ни к чему не обязы-вала, я всегда ненавидел детей – они злы, плаксивы, постоянно кричат, чего-то активно требуют, скверные политологи, хотя и отдают политике много времени, и очень напоминают своих мам – русских женщин, а одного этого уже достаточно. Ведь русские женщины – сплошное Божье наказание!
Тут-то я и познакомился с Петей. Петя, где мне взять суффиксы и падежные окончания, чтобы обли-зать твое имя? Петечка – так говорят слюнтяи, когда хотят приласкать таких же слюнтяев; Петюшка – так обзывают друг друга в зоне козлы; есть еще Петюнчик – но это для выживших из ума наркоманов. Пусть Петя будет для меня только Петей; дело не в имени, дело в годе.
Стоял сентябрь. Доллар стремительно рос вверх, и было любо-дорого смотреть, как он ебет рубль, за-сидевшийся в неисправимых девственниках. Каза-лось, еще немного и от рубля останется только последнее прости, выебет его доллар совсем, выебет и не пожалеет, но у рубля завелись поклонники, и рубль еще пытался, каждый день падая на много позиций, настаивать на своем. Что было, если бы рубль мог говорить? Ведь это был бы не полноценный монолог, а сплошной стон, мучительный и без конца! Прекрасно, что заебанный русский рубль был напрочь лишен дара речи.
Меня позвали на детский день рождения. Есть та-кой обычай в московских семьях – пить по детскому случаю. Сначала все как бы поздравляют ребенка, суют ему в зубы шоколадку, затем ребенок посылается к черту спать, а взрослые спокойно напиваются. На все притязания ребенка, что вот сегодня, раз праздник-то, можно и подольше не поспать, взрослые суки смеют-ся! Жалко ребенка! А ЮНЕСКО как всегда прав – русские дети отвратительны, но русские взрослые еще хуже. Пора давить русских взрослых во имя взрослых детей.
Петя не был сыном хозяев, Петя был соседский мальчик.
Он только что перешел в старшую группу детского сада, поэтому отличался умом, точным глазом и бле-стящим знанием жизни. Что с тобой, Петя, было до этого, что будет потом – не знаю и знать не хочу, слава Богу, ты мне достался в самый пик своего расцвета.
Так повелось в России, что слишком тонка грань, отличающая педофила от непедофила. Вроде еще вчера тебя интересуют только женщины и лошади, ну еще кони, а сегодня тебе абсолютно все равно, что женщины, что лошади, что кони – сегодня тебе нужен только Петя, и ты уже не спишь по ночам, вспоминая, как он грохнулся на пол и порвал новый японский комбинезончик.
Петя мне понравился сразу. Одна потрескавшаяся кожа на носу дорогого стоила плюс невыразимая тос-ка в глазах от сложности бытия. Худенький был Петя, грациозный – не то что некоторые! К тому же он чем-то неумолимо напоминал знаменитого эпилептика царе вича Дмитрия, погибшего совсем молодым. Среагиро-вав на Петю, я тут же поправил ему выбившуюся из-под комбинезона рубашку и отнял у хозяйского сына все подаренные шоколадки – тоже ради Пети. Я рас-сказывал Пете разные смешные истории, например, о том, как падает русский рубль, и из области культуры. В конце вечера я посадил Петю к себе на колени и по-трогал ему живот сквозь комбинезон.
Уже ближайшей ночью мне приснился Петя, и у меня свело яйца любовной судорогой. “Какой член пропадет, - расстроился я, - силен, строен, весел, ми-лым домашним розыгрышам и шуткам также не чужд, - но тут же порадовался за ребенка, - как повезло Пете!”.
Жизнь в России – совершенно жуткое испытание. Тем более для нас, молодых начинающих педофилов.
Ведь по отношению к нам, молодым, да еще в придачу и начинающим, педофилам, Россия всегда вела себя свиньей. Нас не жаловал царь, от нас отво-рачивались Сенат и Верховный Совет. Особенно нам доставалось весной – когда начинается круговорот пизды в природе. Но и осенью было не лучше – нас за версту объезжали русские тройки, зимой же нас боль-ше других терзали холод и гололед, а летом комары и разбавленный квас. Словом, мы меньше остальных защищены от всех превратностей русской жизни; именно нас сверх меры кусают гадюки и осы бюро-кратии.
Но вся эта преамбула не означает, что я не стонал по ночам, когда мне стало казаться, что Петя уже мой! Притом я совершенно не понимал, что такое конкретно «мой» и как держать себя с ребенком. Нам, горячим и неопытным педофилам, все нужно объяснить, все по-казать…
На первое свидание с Петей я принарядился, бо-лее того – я вырядился. Черная кожанная куртка, лю-бимая униформа московкой шпаны, палевый спор-тивный костюм – как к ним шли мои густые брови и слегка подправленные краснм карандашом губы! Ух-ватки педерастов я всегда презирал, но все-таки по-ложение обязывало.
Лопнуло первое свидание! Я всего лишь подгля-дывал за Петечкой – я не удержался и стал называть его так по примеру слюнтяев – в многочисленные от-верстия желто-ядовитого забора детского сада, за ко-торым шумели и барахтались его дрянные ровесники, налево и направо завидуя. Я завидовал России, по-скольку Петя был ее гражданином и она в любой мо-мент могла с ним сделать все что угодно. Я завидовал Петиным друзьям, всегда имевшим право его безнака-занно тискать и толкать. И еще я завидовал толстоко-жей девочке, что, мило болтая о разных детских глу-постях, писала, и не только писала, в соседний с Петиным унитаз в одно и то же время. Общие туалеты в детских садиках являются причиной неизменных страданий для каждого уважающего себя педофила. Это потом дети подрастут и разбредутся по разным странам и помещениям.
Где зависть, там и ревность, и она тоже пришла – я немного ревновал Петю к подушке, которая прини-мала его сопли во время тихого часа. Я сам хочу быть твоей подушкой, Петя, и твоей Россией! Поверь, у меня на это вполне хватит сил.
Зависть, ревность и легкий вуайеризм оказались приметами первого отрезка нашего совместного с Петей существования – периода тихого счастья. Дальше стало хуже. Потому что для нашего брата педофила встреча с отцами наших любимых детей всегда сплошной кошмар. Мой вариант не явился исключени-ем.
Возвращаясь домой в октябрьскую серую ночь, я как всегда думая о Пете, наткнулся на здорового во-нючего мужика, который, икая и шатаясь, поманил ме-ня к себе. Выросший в обстановке наследственного уважения к быдлу, помойкам и прочим грядущим ха-мам, я беспрекословно подчинился. Мужик ласково погрозил мне пальцем, икнув прямо в лоб: “Ах ты, пе-дофилка упорная!”. Так в мою жизнь вошел Петин отец – работяга, забияка, алкоголик, но, в принципе, далеко не самый худший русский образец.
Он занимал у меня деньги на водку, потому что не для того он, значит, своего Петьку растил, чтобы раз-ные педофилы теперь на него бесплатно глядеть мог-ли. Мне было не жалко денег. Просто мы, педофилы, по ночам кричим и вскакиваем, вспоминая наших де-тей.
И потом мне совсем не хотелось, чтобы Петина участь была похожа на судьбу Илюшечки, который родился в одном старом русском романе, потом долго болел и умер. Отец Илюшечки тоже был алкоголик, и я, прекрасно помня эту жуткую историю, терпел, как Петин отец пил у меня в доме и спал на моем диване. “Раз пошел в педофилы, - уговаривал я себя, - так терпи! Такая наша доля”. Над диваном я повесил портрет Илюшечки. Портрет отец Пети вскоре пропил, выдав Илюшечку за какого-то знаменитого русского мальчика.
Отцы – что! Отцы это еще ничего! Помимо отцов есть и другие родственники… Вскоре меня нашла и Петина бабушка. “Ах ты, педофелюга проклятая! – на-бросилась она на меня, когда я глухим ноябрьским вечером грыз не то ручку, не то деревяшку, вообра-жая, что это мой Петюшка – я еще больше не удержал-ся и стал звать его как в зоне козлов. – Ты зачем, пога-нец, на внучка моего нацелился? Сталина на вас пе-дофелюг нет!”.
Дальше я стал вместо бабушки ходить в магазин за продуктами, пол в квартире мыл теперь тоже я. За это мне позволялось почувствовать маленькие педофильские радости – покормить Петю с рук в присутствии бабушки популярными шоколадками “Марс” и “Сникерс”. Петя требовал все новых шоколадок и постепенно из ласкового и покорного олененка превращался в толстое и угрюмое создание; Перин жир был для меня вполне оправдан. Кушай, Петя, кушай!
Я ждал, что со мной сделает и чего потребует Петина мама, но на мое счастье ее два года назад забрали ангелы. Ведь троих родственников я бы уже не по-тянул, силы педофила не безграничны.
Весна не принесла России облегчения. Рубль продолжали ебать, в политике же происходили вещи одна хуже другой. Мне так и не удалось остаться на-едине с Петей – бабушка терзала меня по хозяйству, а Петин папа перешел на джин с тоником. Я разрывался как мог, а тут Петя полюбил мороженное “Пингвин”, что здорово ударило по моему и без того скромному бюджету. “Я такого симпатичного педофила ребенку нашла”, - хвасталась Петина бабушка соседкам.
Как и полагается в приличной семье, мы в вос-кресенье с утра пошли гулять. Уикенд удался на славу – меня затащили на митинг, где русский народ был все еще без ума от Ельцина. Петя вместе со всеми кричал “ура” и бросал в воздух “Сникерс”. Когда я по-пытался незаметно обнять Петю, бабушка ударила ме-ня по рукам. Загнанный и охуевший, я бросился за помощью к русской литературе, хотя, конечно, тоже нашел куда!
И вот я снова на похоронах Илюшечки. Хороший был мальчик, но до Пети ему далеко. Ничего. Петюнчик, - я уже полностью сдался и называл ребенка, пользуясь сленгом бывалых наркоманов, - прорвем-ся, сейчас не девятнадцатьй век, на дворе должно найтись место консенсусу, надежде и хэппи энду.
Год продолжался под знаком Пети. Как х...с горы, на город скатилось лето. Петя теперь даже близко не напоминал царевича Дмитрия; он стал похож на гибрид юного Кагановича и разбалованного поросенка. От Пети дурно пахло, и он уже два раза прикладывался к водке.
Я худел на глазах. И Петины родственники сидели на шее, да и судьба Илюшечки не давала покоя все больше. Жалко было мне Илюшечку, так что даже ста-рый роман я засунул далеко на антресоли! Илюшечка, мальчик мой, ангелочек такой чистенький, за что же тебя загнали в гроб черствые дяди русские писатели и злая тетка русская литература? Жил бы ты сейчас, я бы тебя, Илюха, не променял ни на какого Петьку – на хер мне нужен этот толстый Петька с его хозяйственной бабкой и сибаритом папой, слава Богу, что хоть маму ихнюю я не застал. А с тобой, Илюха, мы бы ходили в цирк, а по вечерам я стриг бы тебе ногти и мыл тебя в ванной, а отключат по причине разной х... горячую воду – тоже не беда, Илька, ведь мы бы пошли с тобой в лучшую в Москве баню, где я достану холодного пива и спасу тебя от похотливых взглядов банщика.
Бабке исполнилась какая-то круглая дата. Я принимал непосредственное участие в юбилее, готовил стол и читал поздравительный текст от имени педофилов. Потом она и ее разомлевшие подруги вспоминали свою комсомольскую юность, пели песни той поры; меня заставили играть на баяне. По случаю юбилея Петин папа украдкой разрешил мне подержать Петю на коленях и погладить у него за ушами; тяжел стал Петя, тяжел. И совсем не следил за ушами.
Иной раз мне удавалось остаться с Петей одному. Но лучше бы не удавалось! Петя никак не отвечал на мою ласку, только требовал разнообразить ассорти-мент сластей и подарков. Мимо коммерческих ларьков Петя ходил барином; я унылой тенью плелся за ним.
Петя был моей расплатой за тот несчастный сно-бизм, что не давал мне покоя. Правильно, женщину или власть любить сложно, мужчину или театр – гадко, вот и хочется чего-нибудь светлого и нежного с национально оправданным фундаментом. Да только чудес на свете не бывает, и вместо стройного деревца в конце пути тебя ждет куча навоза. Но я все ждал, что Петя перестанет быть этой кучей и вернется ко мне тем тонким и одухотворенным растением, когда я его впервые заметил.
Мне уже ничего не хотелось – только бы поскорее кончилось это лето. Что может быть страшнее лета в городе в сочетании с неразделенным педофилизмом?
Мерзкое место этот ЮНЕСКО! И чего они там беско-нечно фантазируют? Объявили бы еще, что ли, год ко-зы!
Осенью все дети идут в школу. Вот и Петя закон-чил наконец свой детский сад – и ему пришла пора пойти в первый класс, отведать все прелести русской школы. Разумеется, я искал ему форму и учебники, а по вечерам мы занимались математикой.
У бабки возникли новые грандиозные планы. Она собралась отремонтировать квартиру, а затем купить машину и огород. “Кажется, я свое отпедофилил”, - решил я.
В каждой приличной семье нужно иметь своего педофила. Каждый педофил до определенного преде-ла может заменить няньку, репетитора и баяниста. На нас, педофилах, конечно, каждый рад воду возить! Ведь на какие только жертвы мы, педофилы, не идем ради наших детей! Но нельзя спекулировать на педо-филе – тогда педофил может перестать им быть. Тем более, что я никогда не мог отличить побелку от капо-та, а циклевку от покрышки. И потом – что я буду де-лать на огороде?! Кур сажать? Или цыплят на грядке полоть?
Первого сентября мы с бабкой повели Петю в школу. Он капризничал и упирался, даже укусил меня за палец. Осторожно поглядывая на Петю, массируя укушенный палец, я недоумевал: как же я, опытный гетеросек, узнавший на своей коже пятерых советских вождей, мог попасться в сети к этому кретину и поро-сенку? Блеск глаз, скромное обаяние неокрепших мо-лочных желез, розовые детские пятна, сильная исто-рическая аллюзия – все это разом куда-то подевалось. А на их место пришла тупость набирающего себя веса. Я проклинал мой педофильский романтизм – ясно же было с самого начала, что русские дети такие же точно бляди, как и породившая их реальность. Русские дети полностью ей адекватны.
На школьном дворе собралось много детей, часть из них была ничего – тонкие, стройные и тоже кого-то напоминали. Но мне уже было все равно. Дети – лад-но, они, может, действительно, цветы и чудо, но ведь у каждого чуда есть родственники!
Я разговорился с учительницей младших классов. Именно ей мы отдавали нашего Петю. У нее также бы-ли неприятности – только что ее выгнали из стриптиза за разврат и постоянное недовольство собой; она чувствовала, что способна значительно на большее, чем мог дать ей простой стриптиз.
Чем дольше я смотрел на нее, чем сильнее в душе просыпалось что-то давно знакомое и забытое. Жен-щина еще способна, оказывается, вот так сразу, с на-лета, меня возбудить! В конце концов, если никак нельзя без любви, то лучше все-таки любить женщину, чем ребенка.
“Эй, педофелюга, - привычно окликнула меня Петина бабушка, - ребенка надо будет после уроков за-брать и покормить”. “Все, старая, - я с удовольствием плюнул ей в лицо, - нет больше вашего педофила. Теперь как-нибудь сами”.
Бабушка заохала, обещала оставить нас с Петей одних на всю долгую московскую ночь. “Что вы де-лаете сегодня вечером?” – спросил я довольно неуклюже учительницу, лихорадочно вспоминая, как надо приставать и ухаживать. «Что скажете», - легко согла-силась она. “Тогда, - обрадовался я, - я вас приглашаю на поминки по одному милому педофилу”.
Ну вот и все, мой педофил! Спи, моя радость! Ты славно поработал, но быт и проклятая страна съели тебя, так что спи спокойно и крепко, больше никто не посмеет тебя разбудить.
ЮНЕСКО не успокаивался и объявил следующий год годом Андрея Рублева – вероятно, я рано радовался.
И я задумался о многочисленных ловушках и подножках, которыми вечно грозит эта великая дура культура.