– Я привлекаю внимание со стороны реальности для того, чтобы уничтожить реальность. Я же не могу уничтожить реальность в одиночку, к тому же уничтожение реальности весьма утопический проект, но это – единственное, что соответствует мне, что тождественно мне в полной мере. Я считаю, что если есть один шанс из миллиона или миллиарда, то я должна идти по этому пути.
– Получается – уничтожение реальности за счет самой реальности?
– Ну да!
– А в какой момент умер Бог?
– Я бы ответила, если бы я вообще являлась приверженцем теории о том, что Бог был и что Он умер. Произнося, что Бог умер, я пользовалась некими человеческими категориями. Один из персонажей Сартра говорил: «Мне было бесконечно противно пользоваться человеческими словами, но других слов у меня не было». Я могу сказать то же самое. Когда я родилась, на тот момент у меня было чувство того, что я результат некой божественной мести, что была некая дореальность, в которой враждовали две силы. Одна из них была, условно говоря, божественной, или природной, имеющей отношение к этому миру, к этой реальности, а другая – ей противоречащей. Я выступала на стороне противоречащей силы. В какой-то момент физическая сила Бога, простите за тавтологию, оказалась сильней, и этот Бог в силу какой-то своей патологической мстительности вынудил меня родиться здесь и быть человеком, и лишил той силы, которой я обладала на момент дореальности, но оставил воспоминание о ней и претензию, которая была изначально и которую можно назвать словом самость, которая не изменилась. Это ощущение детства. На данный момент мне безразлично: есть ли Бог или нет. Я понимаю, что вернуться в добытие невозможно, поэтому я вижу единственно возможный выход в уничтожении реальности. То, что Бог умер, это скорее такое ощущение. Возможно, это произошло тогда, когда об этом сказал Ницше. Сейчас ощущается, что его нет, есть некая ментальная тема, заданная им. Сейчас, как мне кажется, мы имеем дело даже не с Богом, а с непосредственным продолжением его творения и порока – с человеком.
– Какое же место во всей этой борьбе занимает искусство?
– Очень маленькое. Я скептически отношусь к возможностям искусства противостоять этому миру. Я занялась им, находясь во власти ряда иллюзий по этому поводу.
– Но это было сознательным началом?
– Но это было сделано года в три! Дети могут ошибаться. Им все пытаются заморочить голову. Искусство должно совместиться, например, с политикой. Искусство должно иметь власть, у него не должно быть периферии, оно должно быть тоталитарным, только тогда оно сможет на что-то повлиять. А то, что меня будут размножать, интерпретировать, цитировать и обсуждать в Интернете, который некоторое время назад так ценили и переоценили, мне ровным счетом ничего не дает. Точно так же как в детстве мне хотелось заполнить, не столько своим искусством, сколько своими идеями все пространство улиц и площадей, небо, чтобы люди выходили на улицы и видели там не рекламу фильма «код да Винчи», а какие-нибудь мои фразы. Вот это будет тоталитарное искусство. А все остальное как-то миленько, но совершенно не действенно.
– Тогда имеет ли смысл вообще писать и издавать книги?
– Что значит, имеет смысл или не имеет? На данный момент, мы делаем то, что в наших силах. Я говорила, что я нахожусь в состоянии абсолютного отчаяния, и я не испытываю каких-то иллюзий или надежд. Я просто считаю, что у меня есть некая миссия, и эта миссия должна быть осуществлена любым способом. Почему не имеет смысла издавать книги? Имеет. Только это приносит недостаточно пользы.
– В этом состоянии абсолютного отчаяния, о котором вы говорите, присутствует еще что-либо в контексте борьбы против этого мира, - отвращение, жалость, любовь, ненависть?
– Отвращение – да, страх – да, такое запредельное похахатывание тоже присутствует.
– Это мамлеевское или витухновское похахатывание?
– Мое!
– Страх перед чем? Перед невозможностью реализовать свою иную природу?
– Да, именно так. Это главный страх, о нем написано в «Эссе о лисе». Я сейчас не скажу так складно, как там написано. Этот страх присутствует и он основной.
– А отвращение?
– К себе, к реальности.
– Ваша строка: «Как динозавренно мое большое тело…»
– Так она не про себя написана, естественно! У меня очень мало текстов, которые бы касались меня, которые были бы автобиографичны. Какие-то моменты биографии просто используются. Если у них, у людей, вначале было слово, то я думаю, что разрушать или изменять их сознание следует посредством того же слова, которое я очень хорошо чувствовала. Но я никогда не использовала искусство как способ самовыражения. Я писала исключительно для того, чтобы воздействовать на человеческое сознание, я хотела, чтобы этим людям стало так же, как мне, чтобы они поняли какие-то вещи, которые они, на мой взгляд, не понимали. Так в чем вопрос по поводу этой строки?
– Мне кажется, она передает ощущение отвращения к собственному телу.
– Нет. Я хотела, чтобы отвращение почувствовал тот, кто читает.
– То Иное, о котором вы говорите, оно в этом мире имеет какие-то символы, здесь присутствующие?
– Да, безусловно. Посредством них обособленные существа находят друг друга. Эти символы могут выражаться в виде свастики, или определенной музыки, или литературы. Таким образом, обособленные личности пересекаются, и тогда уже происходит отсев и естественный отбор. Хотя точнее его можно назвать, неестественный отбор.
– Играют ли в этом какую-то роль фундаментальные природные символы, такие как ветер, огонь, дерево и другие?
– Я равнодушна к ним. Это языческие какие-то вещи. А природу я не люблю еще больше, чем человека. Природу я не люблю, потому что в ней содержится что-то слишком уж страшное и чудовищное. С человеком проще, его можно расчленить, или объяснить ему что-то.
– Но самое ужасное место в этой природной иерархии занимает все-таки человек?
– Природа пока что молчит, и пока что следует бороться с человеком. Хотя «уничтожение реальности» подразумевает уничтожение всего, всего, что только возможно, это могут быть даже вещи, неподвластные взгляду, какие-то измерения, т.е. это подразумевает абсолютное тотальное уничтожение.
– У вас бывали переживания Иного, такие переживания, во время которых ощущение этого мира совершенно отступает?
– Иное я практически всегда испытываю в себе. Переживания же чистого Иного если и бывали, то очень редко, какие-то мгновения.
– Это Иное – это Ничто?
– Нет, Иное – это ощущение своей подлинной природы. Иное – это то, что было в этой дореальности, о которой я вам говорила. Иное – это честное завершение идеи о воле к власти. Потому что в том же детстве я мечтала вернуть себе утерянную власть, но потом я поняла, будучи честна с собою самой, что даже если я полностью овладею этим миром и буду им править, все равно я не буду той, которой я была изначально. Единственное, что было бы абсолютно честным и не продлило бы эту дурную явь, это и есть уничтожение реальности. Это не является каким-то моим желанием. Если бы этот проект осуществился, я бы не испытала наверное никаких эмоций. Это некая такая механическая цель, которая означает лишь осуществление миссии. Наверное, так.
– Когда вы читаете книги других авторов или смотрите фильмы, вы сталкиваетесь там с этим отвращением, но только уже по отношению к данным продуктам?
– Если бы я постоянно рефлектировала на тему того, насколько мне отвратительно то или иное проявление этого мира, то я бы, наверное, из дома не входила. Одни книги отвратительны, другие – не отвратительны, но я скажу, что лет с семнадцати я читаю крайне мало, у меня полно всяких других дел. Есть произведения искусства, которые я рассматриваю с точки зрения соответствия или несоответствия своей идеологии и, конечно, с точки зрения абстрактной качественности. Есть то, что соответствует, это тот же Мамлеев, которого вы упомянули.
– Что бы для вас могло быть пределом в искусстве?
– Считать меня человеком искусства – это некоторая ошибка. Я вообще об этом не думаю. Я считаю, что в сфере искусства я все уже сделала. Но я хотела бы ответить за свои слова, и даже попасть за это в ад. Я хотела бы быть Иисусом Христом зла и хочу, чтобы меня распяли на свастике. Вы говорили о непереносимости внутреннего страдания, я бы сказала, что – да, после того, что я думала и чувствовала. Если Сартр сказал, что ад – это другие, я бы сказала: ад – это я. Если допустить существование ада, я бы хотела туда попасть, чтобы ответить за свои слова. Только жаль, что там не будет прессы.
– Вы сами царапаетесь о свои стихи, когда их перечитываете?
– Я их не перечитываю. Не помню и не интересно.
– Культурная жизнь в Столице сильно отличается от культурной жизни в провинции или сейчас царит тотальный застой?
– Не могу сказать с точностью, я давно не была в провинции, даже в Питер не всегда получается выбраться. Что касается застоя, то он имеет место. Это общеевропейская тенденция. Я еще в Германии заметила. Моя книга была воспринята там как фашистский китч, чего там никто не делает, хотя по идее там должен витать дух такого брутального нацизма. Эта книжка, которая вроде как поэзия, продавалась там больше, чем Сорокин и Ерофеев. Их произведения в несколько тысяч экземпляров лежат там годами, а весомая часть тиража моей книги распродалась буквально за неделю. На встрече с немецким издателем, на вопросы которого я должна была дать политкорректные ответы, я вела себя совершенно неприлично и неполиткорректно. Я говорила просто безумные вещи. В результате он сказал по поводу меня: «Хороший писатель не обязательно должен быть хорошим человеком». Я добавила: «Хороший писатель никогда не бывает хорошим человеком».